31 Летиция

 

Несколько лет назад они ходили вместе, деля добычу и риск. Плечом к плечу выходили в рейды, и их имена гремели над Карибским морем: Генри Хартголд и Джон Хитч. Друзьями их назвать было нельзя, но союз, грязный и выгодный, приносил щедрые плоды, и потому они держались друг за друга.

Но однажды море решило развести их. В разгар боя налетел яростный шторм, и свирепые волны разметали корабли, уводя их в разные стороны. Каждый капитан спасал не добычу, а паруса и жизни команды, и потому Хартголд и Хитч ушли разными курсами, подчиняясь стихии.

Когда буря улеглась, судьба снова свела их в открытом море. Джон Хитч уже успел захватить французское торговое судно. Генри, узнав об этом, решил ступить на его палубу, ведомый мрачным любопытством: хотелось увидеть, что досталось Хитчу без него и почему море вдруг оказалось щедрым лишь к одному из них.

Генри толкнул дверь и вошёл. Каюта встретила его смрадом дыма и пота. Сажа покрывала стены, низкий потолок давил на плечи. В углу раскачивался гамак среди пустых бутылок и обломков мебели. Воздух был тяжёлым, затхлым, и казалось, стены ещё хранили гул недавней резни.

За столом, заваленным картами и кружками, сидел Джон Хитч. Сажа и засохшая кровь покрывали его лицо, рубаха прилипла к плечам, сапоги потемнели от воды, смешанной с кровью. В руке он держал кружку. Он взглянул на Генри лениво и едва кивнул — скорее по привычке, чем из уважения.

В углу, прижавшись к переборке, сидела женщина. Изодранная ночная сорочка едва прикрывала её тело. Кружево и вышивка, когда-то дорогие, теперь превратились в жалкие клочья. Колени были в ссадинах, плечи и грудь — в грубых следах насилия. Тонкие пальцы теребили рваный подол, словно он мог укрыть её лучше любого щита.

Генри замер. Хитч, заметив его взгляд, осклабился ещё шире и махнул рукой в её сторону, выставляя добычу. В его ухмылке не было ни тени смущения, лишь грубое довольство хозяина, привыкшего брать, что хочет.

И всё же униженная поза не сломила её. Лицо сохранило резкие, строгие черты. Тёмные волосы падали спутанными прядями, не скрывая синяков. Взгляд, прямой и холодный, будто держал её на плаву, не позволяя признать себя вещью.

Сердце Хартголда, привыкшее к бойне и крови, сбилось с ритма. Он видел рабов, пленников, сломленных до последнего. Но эта женщина, даже сидя в углу чужой каюты, не была сломленной. В груди поднялась глухая ярость, и пальцы сами сжались в кулак.

 

— Кто это? — спросил Генри так, словно речь шла о лишней поклаже.

Хитч откинулся на спинку, лениво скосил глаза в угол и ухмыльнулся:

— Развлечение. Упрямая. Когда надоест — отдам команде, они давно просят.

Генри даже бровью не повёл. Его взгляд скользнул к кружке в руке Хитча.

— Команде — значит в убыток. Пустая трата. По ней видно: родня не с рынка. На таких зарабатывают. Вернул бы семье, мужу. Пусть платят и молчат.

Хитч хохотнул, коротко и зло:

— Мужа я уже убил. Вспылил немного... Родня во Франции... Я что, полезу в Европу? Полгода пути, конвои, досмотры… и виселица в подарок?

— Можно иначе, — сказал Генри ровно. — Заставь её написать письмо. Отправишь попутным судном, а деньги придут через посредников.

— Письмо туда, письмо обратно… месяцы, — отмахнулся Хитч. — Всё это время я её кормлю, держу людей в узде? Нужно ли мне это?

Генри прищурился, будто сверял цифры.

— Тогда ближе. Французы своих выкупают на месте: Сен-Пьер, Бас-Тер, Ле-Кап. Там сидят люди, которые платят без лишних бумаг. Сдаёшь пассажира — через неделю у тебя деньги.

Хитч покачал головой:

— На рейде фрегаты и каперы. Один неверный выстрел, одна сплетня — и я уже в петле.

— Значит, у тебя балласт, — сказал Генри бесстрастно. — Ноль прибыли. А люди чуют, когда их кормят пустыми обещаниями.

Он помолчал, потом сказал ровно, по-деловому:

— Раб на плантации стоит сто пятьдесят — триста пиастров. Француженка приличного рода тянет больше. Через посредников — четыреста, шестьсот, иногда тысяча. Но это при чистой сделке: патент на каперство, бумаги в порядке и рты закрыты. У тебя же ни чистоты, ни тишины. Корабль в копоти, девка в лохмотьях, и видно, что ты к ней приложился. Любой посредник собьёт цену вдвое. А команда уже чует, что капитан держит балласт вместо звонкой монеты. Знаешь, что бывает дальше?

Хитч прикусил губу, но взгляд вспыхнул злостью.

— По-твоему, сколько она стоит? — бросил он, будто вызов.

— Столько, сколько дадут, пока у тебя не начались неприятности, — ответил Генри холодно. — А неприятности уже на трапе.

Хитч со стуком поставил кружку на стол, брызнув ромом.

— Наглец. Думаешь, я торгую бабами на рынке? Думаешь, я отдам её за гроши?

Генри даже не моргнул.
— Я думаю, ты давно уже в убытке.

Хитч выдохнул сквозь зубы, в глазах ярость боролась с расчётом.
— Ладно, купец. Шестьсот пиастров.

Генри слегка усмехнулся.
— Беру.

Искра жадности в глазах Хитча вспыхнула и тут же погасла. Поздно жалеть, что не сказал «восемьсот».
— И что ты с ней делать станешь, умник? — спросил он, будто между делом.

— Мои деньги — моё дело, — отрезал Генри, не глядя.

Женщина подняла глаза. В них не было ни просьбы, ни благодарности — только холодная усталость.

Золото звякнуло о стол.
— Остальное получишь от моих людей, — сказал Генри. — Я забираю её сейчас.

Он протянул ладонь. Жест был ровным, властным.
— Встань.

Она медлила, будто проверяла, не новая ли это игра. Потом пальцы дрогнули и лёгким, но твёрдым движением легли в его руку. Их взгляды встретились на миг: её — настороженный, твёрдый; его — холодный, но в нём вспыхнул короткий, почти незаметный огонь, который заметила только она.

Хитч что-то пробормотал им вслед, но Генри не обернулся.

 

Серое небо нависало над морем низко, словно готовое рухнуть на воду. Тучи давили на горизонт, ветер гнал тяжёлые волны, и в их грохоте тонули скрипящие снасти.

Пленница шла рядом, закутавшись в плащ, который Хартголд набросил ей на плечи. Ветер хлестал по лицу, ткань билась о ноги. Колени подгибались, но подбородок оставался упрямо вздёрнутым.

На трапе она споткнулась. Генри подхватил её за локоть. Её кожа была холодной, всё тело дрожало. Она тут же вырвала руку, словно даже помощь казалась ей ещё одной формой насилия.

В новой каюте пахло смолой, ромом и лёгкой нотой сандала. Здесь не чувствовалось трюмного смрада и копоти, и в груди стало легче.

Она переступила порог медленно, настороженно, будто проверяла, можно ли здесь оставаться. Босые ноги коснулись пола, доски ответили сухим скрипом. Всё вокруг оставалось чужим, но в этой тишине не было угрозы, и на миг ей показалось, что можно выдохнуть.

На столе стоял глиняный кувшин с горячим настоем, а рядом — хлеб и сыр, поданные без лишней роскоши. Хартголд придвинул к столу кресло и коротким движением предложил ей сесть. Она подчинилась, не отводя взгляда.

Молчание застыло вместе с ними. Генри налил ей чая, терпкий пар коснулся её лица. Кубок остался нетронутым, и она продолжала сидеть прямо, сохраняя твёрдую отстранённость.

Она заговорила первой. Голос дрогнул, но не сорвался:
— Всё, что вы обсуждали с тем чудовищем, стало для меня предельно ясным. Для вас я всего лишь вещь.

Генри отметил: говорит она чисто, с мягким французским акцентом. Музыка слов звенела, но под ней скрежетал металл.

Она продолжила, голос её стал острее:
— Я до сих пор не могу понять, как случилось, что я, гордая замужняя женщина, а ныне вдова, оказалась превращена в предмет по прихоти двух негодяев. Я не хотела плыть сюда. Меня привёз супруг, ослеплённый мечтами. А я знала: в этих землях не стоит ждать милости. Надо было остаться во Франции. Но теперь я здесь. И моя цена — шестьсот пиастров, — горько заключила она.

Пленница подняла подбородок:
— Скажите, капитан, что вы чувствуете, распоряжаясь людьми, как скотом? Это вас забавляет? Или даёт иллюзию власти? Что вы чувствуете, когда в ваших руках оказывается судьба невинных? Только ответьте прямо.

Он тихо хмыкнул и чуть прищурился, пальцы лениво постучали по краю кубка.
— А, теперь понимаю, о чём говорил Хитч. У вас язык острее сабли. Решили взять меня на абордаж? Но знайте, меня словами не прошибёшь. Ваш супруг… ваш покойный супруг, — угол его губ дёрнулся, — сильно просчитался, потащив вас в Карибское море. Вы правы, это дикие места с жестокими нравами. И да, вы обошлись мне дорого по местным меркам. Не скрою. Но я всегда платил за то, что цепляет мой взгляд. У каждого есть своя слабость. Я, например, люблю красивые вещи.

Она напряглась ещё сильнее и резко бросила:
— Скажите, капитан… значит, вы находите меня привлекательной?

На миг он будто остолбенел. Пауза затянулась, прежде чем он заговорил, и в голосе прозвучала непривычная настороженность:
— Да…

— Вот именно. Если бы я вам не приглянулась, вы бы прошли мимо меня. Не купили бы, не вмешались бы. В его каюте я не прожила бы и дня; возможно, сама бы покончила с собой. Но вас тронула не моя горькая судьба. Вас тронула моя красота.

Он наклонился ближе. Взгляд стал жёстким, голос — холодным:
— Верно. Красота — это валюта. Люди жалеют только то, что ласкает глаз и тешит воображение. Всё остальное их не тревожит. Хромую лошадь пристреливают. Больного раба сбывают за медяки. Так устроен мир, мадам. Ваша красота — ваш дар и проклятие.

Пленница резко вскинула голову:
— Вы говорите о красоте, как о цене на рынке. Но там, откуда я родом, люди ценят душу.

— Что ж, вам повезло родиться в прекрасном месте. Я не могу похвастаться тем же. Наверное, поэтому наши взгляды так не совпадают. Вы идеалистка. Но скажите честно: сами вы покупаете то, что вам отвратительно? Нет. Никто так не делает. Все тянутся к тому, что радует глаз. Так почему вы думаете, что с вами поступят иначе?

Она не отвела взгляда. В её глазах вспыхнуло:
— Вы называете людей товаром, потому что сами перестали видеть в себе человека.

Его пальцы сильнее сжали кубок. Лицо стало неподвижным.
— Может, вы правы, — сказал он тихо. — Я давно перестал видеть в себе человека. Но поверьте, мадам… человек во мне умер не зря. Его смерть хорошо себя окупила.

Он отставил кубок, выпрямился и добавил уже деловым тоном:
— Простите за это представление, но вы сами задали тон нашему разговору. Меня зовут капитан Генри Хартголд.

— Летиция, — бросила она коротко, почти враждебно.

Он кивнул, будто отметил имя про себя.
— Летиция. Слушайте внимательно. Я не повезу вас во Францию. У меня нет ни желания, ни времени. Но ваше письмо уйдёт в Европу. Через попутные суда. Это долгий путь, потребуются месяцы, даже год. Если оно дойдёт и ваша семья соберёт деньги — тогда у вас будет шанс вернуться домой.

Она сжала губы.
— А всё это время?

— Всё это время вы будете моей гостьей. У нас есть остров, далеко от чужих глаз. Там мой дом. У вас будет крыша над головой, еда и покой. Настолько, насколько я могу это обеспечить.

Слова прозвучали как приговор, но и как признание.

Она напряжённо скривила лицо. Губы её дрогнули, и в глазах мелькнула боль вместе с горькой усмешкой:
— Я даже не знаю, благодарить вас или бояться ещё сильнее.

 

Он слегка наклонил голову. На его губах мелькнуло что-то едва заметное, почти тёплое:
— А вы делайте и то, и другое. Так будет безопаснее.

 

Остров встретил их влажной тишиной и густой зеленью, сдавленной жарой. Ветер тянул с моря солью и прелыми листьями. Ближе к бухте раскинулось небольшое поселение: десятки хижин у линии пальм. Здесь жили беглые рабы, пираты, моряки, люди с горьким прошлым, но с надеждой на лучшее будущее. Больше всего было чернокожих, чьи руки когда-то были скованы цепями. Теперь они держали сети, мачете и инструменты. Здесь никто не был рабом.

Дом Хартголда стоял чуть поодаль, у скал, окнами к морю. Каменные стены, крепкая крыша, широкая веранда. Для Летиции, привыкшей к европейским фасадам и утончённым фронтонам, он выглядел грубовато, но не враждебно.
— Здесь безопасно, — сказал Генри, сжав её ладонь. В его жесте не было грубости, лишь осторожность.

Внутри было светло. Камин, грубая мебель и стол, накрытый чистой скатертью. Навстречу вышла девушка — темнокожая, тонкая, с прямым взглядом. Она тихо поклонилась.
— Это Иайнола, — сказал Генри. — Моя экономка, она поможет вам. Просите у неё всё, что потребуется.

Летиция слушала молча, сердце билось слишком быстро. Она догадывалась: слово «гостья» — лишь вежливая оболочка, за которой скрывается другое. На самом деле она пленница, и её свобода имеет цену. Поэтому она сразу попросила бумаги. Писала торопливо, сжав зубы, и в тот же день отдала письмо Генри. Пальцы дрожали, но взгляд оставался прямым. Он взял лист спокойно, даже не раскрыв:
— Я позабочусь об этом. А вы пока отдыхайте.

Вечером Иайнола накрыла стол: на деревянной доске лежал свежий хлеб, рядом — запечённая рыба, сладкие фрукты и кувшин вина. Они сидели на веранде, и солнце медленно опускалось к горизонту. Ветер трепал её волосы, золотой свет ласкал лицо, но внутри всё оставалось напряжённым.

Летиция опустила взгляд в кубок и тихо сказала:
— Наверное, такова моя судьба — ждать и надеяться, что близкие вырвут меня из этого заточения. Кем бы вы меня ни называли, я понимаю: я всё ещё пленница.

Генри молчал некоторое время, а затем произнёс:
— Не сомневайтесь во мне, Летиция.

Слова прозвучали твёрдо и уверенно, как обещание. Но под этим спокойствием жила жажда, которую он скрывал даже от самого себя. Не золота он хотел — золото перестало что-то значить. Он жаждал её. И это вожделение, едва сдержанное, невольно окрашивало его голос теплом, которого он сам не заметил.

 

В первое время Генри почти не отходил от Летиции. Он был внимателен и чуток: оставлял ей свободу, когда она хотела уединиться, и всегда появлялся рядом, если требовалась помощь. Иногда приносил еду сам, подавал завтрак в постель, устраивал мелкие удобства. В его жестах не было грубости — только забота, за которой угадывалось нечто большее.

Через неделю он отправился в рейд и исчез почти на месяц. Вернувшись, вошёл в дом заметно довольный и оживлённый. С собой он привёз подарки: два лёгких платья — тонкие, удобные, под местный климат — и целую стопку книг на французском языке: романы, философские трактаты, поэзия.

Летиция, сидя на полу перед сундуком, осторожно перебирала ткани и страницы.
— Вы это украли? — спросила она, не поднимая глаз.

Генри усмехнулся:
— Нет. Я купил. Для вас.

Она поблагодарила его вежливо, но твёрдость в голосе осталась. Почти сразу, будто не желая тянуть, задала главное:
— А письмо? Вы отправили его моей семье?

— Да, — ответил он твёрдо. — Оно ушло с попутным судном.

Она кивнула и больше ничего не сказала.

Вечер постепенно укутывал остров тишиной. На море ложились тёмно-алые отблески заката, а на веранде колыхалось пламя масляной лампы, разливая мягкий свет по скатерти и посуде. Плеск волн и стрекот цикад сплетались в общий ритм, сглаживая резкость её недавних слов.

Летиция сидела, склонившись над страницами. Тонкие пальцы осторожно перелистывали книгу, дыхание было неровным, грудь поднималась чуть быстрее обычного. На миг она задержала взгляд на горизонте, и только после этого тихо произнесла:
— Блез Паскаль писал: «Мы никогда не живём, а лишь надеемся жить; и, готовясь быть счастливыми, мы неизбежно никогда счастливыми не бываем».

Генри откинулся на спинку стула, покрутил в пальцах кубок и посмотрел на неё поверх его края. В уголках губ мелькнула тень усмешки, но глаза оставались серьёзными.
— Тяжёлая мысль, — сказал он негромко. — Но ваш Паскаль чертовски прав.

Она медленно подняла глаза, и в её голосе прозвучала усталость, почти горечь:
— Без надежды люди погибают. Без неё жить незачем. Она — последнее, что у меня осталось.

Генри перевернул кубок в руке, будто изучая, как лампа дробит свет в вине. Жёсткие тени легли на его лицо, скрывая выражение глаз.
— Тогда держитесь за неё, Летиция, — произнёс он. — Надежда — тонкая штука. Но иной раз она держит крепче, чем цепи.

Она закрыла книгу и подошла к перилам. Море лежало спокойно, но в глубине чувствовалось скрытое волнение, как и в ней самой.

Генри поднялся и пошёл за ней. На этот раз ближе, чем когда-либо. Его взгляд скользил по изгибу её шеи, по тонким плечам, по силуэту в золотом свете лампы. Желание нарастало, не давая отступить.

Он наклонился и коснулся её плеча. Мимолётное движение превратилось в задержку, пальцы будто не могли разжаться.
— Летиция… — вырвалось хрипло, в её имени звучала вся сила его жажды.

Он хотел прижать её к себе, вдохнуть запах волос, ощутить её рядом.

Она резко выскользнула из-под его руки и обернулась. Взгляд был жёстким, но в глубине горела боль.
— Капитан Хартголд, — сказала она твёрдо. — Я должна сказать вам правду.

Он нахмурился.
— Я жду ребёнка от своего мужа.

Слова ударили в него, будто ядро пробило борт. Воздух перехватило, плечи напряглись. Уверенность, всегда бывшая его опорой, исчезла. В глазах мелькнула растерянность.

Летиция смотрела прямо.
— Если вы удерживаете меня ради плотских утех, то скоро я потеряю для вас всякую привлекательность. Я стану для вас лишь обузой.

Между ними застыла тишина. Лампа дрожала на ветру, море шумело вдали, но казалось, будто всё стихло. Генри молчал, его рука медленно сжалась в кулак.

Она горько выдохнула:
— Теперь вы, должно быть, жалеете, что потратили на меня шестьсот пиастров.

Генри словно ожил. Шагнул ближе, голос прозвучал низко и твёрдо:
— Нет. Ни одной монеты я не жалею.

Он заключил её в объятия — не рывком, но крепко, так, что её тело прижалось к его груди. Она затрепетала в его руках, как птица в силке.
— Летиция… — его губы скользнули к её виску, дыхание жгло кожу. — Пусть этот ребёнок будет вашим утешением. Но знайте, я не оставлю вас одну.

Слова легли на неё не как обещание, а как сеть, сплетённая из жара и власти. Она слышала в них не утешение, а чужое признание, которое когда-то должен был шептать её муж. Эта мысль ранила её сильнее любого удара.

Генри вдохнул её запах, тёплый, солёный, и позволил губам опуститься ниже, к её шее. Она вздрогнула, тревога взорвалась злостью, и она резко оттолкнула его. Но он не отпрянул. Его руки держали её, тяжёлые и горячие, словно железные кандалы. Его взгляд пылал, дыхание было горячим и пьянящим.
— Может, я вам неприятен. Может, судьба делает меня вашим тюремщиком. Но поверьте… — голос сорвался до шёпота, — в другом мире, при иных обстоятельствах вы смотрели бы на меня совсем иначе.

Он умолк. Его пальцы всё ещё вжимались в её плечо — не властно, а моляще, как будто он цеплялся за неё сильнее, чем она могла представить.

Генри притянул её ближе, его дыхание скользнуло по её шее. Летиция застыла, сердце билось судорожно. Её тревога оборвалась криком:
— Не смейте!

Она вырвалась, ладонь хлестнула его по щеке. Удар прозвучал сухо и звонко. Он не ответил, лишь смотрел на неё, сдерживая ярость и желание.

Летиция отступила к двери, грудь вздымалась.
— Я в трауре. Не смейте меня касаться! — голос её дрогнул, но был полон силы.

Она метнулась в комнату и захлопнула дверь. Лампа на веранде качнулась, море шумело вдали, а Генри остался один, с лицом, где ещё горел след её удара.

 

После той ночи тишина между ними только крепла. Прошли недели, потом месяцы. Летиция избегала его взгляда, её голос звучал сухо, без интонаций, будто каждое слово было вынужденным. Генри пытался извиниться неуклюже и сдержанно, но она принимала эти слова равнодушно, словно они относились не к ней.

Он всё чаще уходил в рейды. Иногда пропадал месяцами. Возвращался с добычей, надеясь загладить вину подарками. Но чем дольше его не было, тем явственнее Летиция отдалялась, замыкаясь в себе. Они почти не разговаривали, и каждый день рядом с ним становился для неё испытанием.

В один из таких разов, вернувшись поздно вечером, он застал перемену: ребёнок уже родился.

Дом наполнила иная тишина, прерываемая только криком младенца. Летиция сидела у колыбели бледная и измождённая, но держалась прямо, будто вся её жизнь теперь сосредоточилась на одном — охранять сына.
— Это он? — тихо спросил Генри.
— Его зовут Эмиль, — ответила она и подняла ребёнка, заслоняя его своим телом от капитана.
— Я хотел бы подержать его.
— Смотреть можете. Но прикасаться не стоит.

Он опустил руки.
— Вы всё ещё держите на меня зло.
— Я не злюсь. Я просто больше ничего от вас не жду.

Эти слова ранили глубже любого клинка.

На следующий день он вернулся с сундуками: ткани, вино, кружева. Выставил их на виду, будто хотел украсить дом. Летиция даже не посмотрела.
— Мне достаточно того, что есть.
— Я хочу, чтобы вы знали: я не враг. Я могу быть рядом.

Она обернулась. В её взгляде застыла суровость — стальная и безжалостная.
— Это жалко, — сказала она. — Так упорно добиваться, когда в ответ лишь тишина.

Он вздрогнул.
— Думаете, я унижаюсь?
— Думаю, вы живёте в иллюзии. Шёлками не покупают прощение. И уж точно не покупают свободу.

Его пальцы сжались в кулаки.
— Скажите, что мне делать.

Летиция прижала ребёнка к груди. Голос её был ровен и холоден:
— Делайте, что хотите, капитан Хартголд. Но знайте: для меня вы никогда не будете мужем. Вы — лишь хозяин дома, в котором я вынуждена жить. Всё, чего я жду, — это письма из Европы.

Слова прозвучали тихо, но для него — как приговор.

 

Генри всё чаще возвращался домой пьяным. Ром лился в него, как вода в трюм, и в глазах горела не отвага, а пустота. Он шатался по дому, оставляя за собой запах перегара и тягучее молчание, на которое Летиция отвечала только равнодушием.

Однажды он завалился прямо в её спальню. Летиция готовилась ко сну: ребёнок уже спал в колыбели, сама она была в лёгкой ночной рубашке. Генри появился на пороге тяжёлой тенью, пошатываясь, с мутным взглядом и помятым видом человека, который давно потерял контроль над собой.

Он смотрел на неё так, будто имел право. Будто весь дом и всё, что в нём, принадлежало ему по праву добычи. В этом взгляде не было нежности — только желание и усталое самодовольство мужчины, решившего, что может взять, потому что так захотел.

Летиция вскинула голову. В её глазах мелькнул вызов, страх и отвращение. Голос дрогнул, но слова вышли остро:
— Скажите, капитан… вы ведь так и не отправили моего письма в Европу?

Он застыл. Секунду просто молчал, будто не понял. Потом отвёл глаза, губы дёрнулись. Усмешка, больше похожая на гримасу боли, искривила лицо.
— Нет, — выдавил он хрипло, после долгой паузы. — Не отправил.

Эти два слова полоснули её, как хлыст по живому. Летиция закрыла лицо руками и разрыдалась. В её рыданиях звучала не только обида, но и гибель последней надежды.

Генри кинулся к ней, прижал к себе. Его руки обвили её цепко, настойчиво, будто канаты, не давая вырваться. Он гладил её плечи, сжимал талию, скользил ладонями по бёдрам, по изгибу спины, обхватывал так жадно, словно боялся потерять навсегда.
— Тише… прошу, — его голос дрожал. — Я виноват. Но я хочу тебя, Летиция… останься со мной…

Он касался её шеи, волос, грудей, приклонил лицо к её коже, будто хотел раствориться в ней. Его прикосновения были настойчивы и нетерпеливы, больше похожи на мольбу, чем на приказ. Он дышал тяжело, горячо, срываясь в отчаянные слова:
— Я не отпущу тебя. Никогда.

Она билась в его руках, но он обвивал её всё крепче, не давая свободы. Он настойчиво уложил её на постель, прижимая к подушкам, продолжал ласкать — её шею, грудь, талию. Летиции становилось трудно дышать, и в отчаянии она выдохнула, почти закричала:
— Нет… отпусти!

И в тот же миг проснулся ребёнок. Его тонкий плач разрезал тишину, и Летиция застыла, будто всё внутри сжалось в один комок. Несколько ударов сердца — и оцепенение сменилось яростью. Её рука метнулась под подушку, где всегда ждал нож. Лезвие сверкнуло в полутьме и рассекло его лицо резким движением.

Генри вскрикнул, кровь залила щёку. Она вырвалась, дрожа, и бросилась к двери.

Ночь ударила ей в лицо ветром. Белая сорочка рвалась на порывах. Она бежала по склону к морю, к обрыву; камни срывались из-под босых ступней и летели вниз.

Генри, хрипя и задыхаясь, вывалился следом. Ноги путались, голова тяжела от рома, мир качался, будто палуба в шторм. Над головой тусклая луна пробивалась сквозь клочья облаков, расплывалась в мутных глазах, превращалась в тёмное пятно.

На краю обрыва стояла Летиция. Хрупкий силуэт дрожал в лунном свете, будто вот-вот растворится в ночи.
— Летиция! — выкрикнул он. Но ветер сорвал голос, утащив в ревущую тьму.

Она шагнула назад — или её толкнул порыв. Камень под ногой сорвался. Она вместе с ним исчезла в бездне. Её крик растворился в грохоте волн.

Генри застыл. Кровь стекала по лицу, сердце билось, будто хотело вырваться. И в тот миг он понял: ни буря, ни смерть, ни море не будут для него тяжелее этой вины.

Он стоял, окровавленный и пустой, и впервые за все годы почувствовал страх. Не перед пушками и саблями, не перед смертью — перед собственной памятью, которая отныне станет его палачом.